History, Archeology and Ethnography of the Caucasus

Введение

Вопросы адаптации традиционных социальных структур, типов хозяйства, правовой культуры горских народов к эпохально меняющимся государственно-правовым, социально-экономическим, политическим и идеологическим реалиям имперского, советского и постсоветского периодов представляют не только сугубо академический интерес, но и имеют, в условиях безудержной депопуляции гор [1, с. 507–522], прямое отношение к перспективам сохранения демографического, социально-экономического потенциала, этнокультурных ландшафтов горных территорий. Изучение данной проблематики на примере самого крупного и многонационального региона Северного Кавказа, каковым является Республика Дагестан (РД) может послужить информационно-методическому обеспечению программ развития горных территорий Российской Федерации, которые занимают более 50% всей её территории.

Предметная область отечественной и зарубежной историографии, посвященной проблемам освоения горных территорий, как правило, включает общетеоретические, экономические, экономико-географические, экологические проблемы [2]. Демографические аспекты проблематики – трансформация системы расселения, структуры населения и его воспроизводство как заданный структурами власти фактор изменения этносоциальной обстановки, как правило, остаются за пределами внимания. Экологическая детерминанта вариативности культуры жизнеобеспечения сельских анклавов, обусловленная вертикальной зональностью природно-территориальных комплексов (ландшафтов) – объект исследования культурной географии, политологами и экономистами не рассматривается в антропологической проекции. В силу этого упускаются возможности анализа традиционной культуры в качестве имплицитного компонента или системного фактора: а) устойчивости традиционных систем экологического менеджмента; б) преемственности экономической специализации моно- или полиэтнических горных и прилегающих к ним территорий: в) традиционности социальных регуляторов повседневной жизни сельских анклавов социумов, на  основе не  всегда кодифицированных норм права.

Проявляющиеся в последние годы «технократические» подходы к изучению «жизни в горах», как правило, не нацелены на изучение того, что лежит «в этнологической плоскости», в этнокультурной самобытности горных регионов. Не учитывается, что горы – это не только физико-географическое, геологическое или геостратегическое, но и этнографическое осознание пространства, в котором органически сочетается восприятие истории, традиции жизнеобеспечения, культуры и быта горных стран и  народов.

Методологические подходы и источники

Исследование традиций населения горных районов, как исторического и культурного феномена, возможно только на основе методологических принципов системного подхода. Связано это с обусловленностью передаваемых из поколения в поколение веками апробированных форм социальной организации и взаимодействия ­
с  органами государственной власти, адаптации к близким к экстремальным природным условиям, придание устойчивости системе внутри- и межэтнических коммуникаций, противодействия идеологемам, отвергающим семейные, родовые и религиозные ценности. Перманентность этих процессов прослеживается на всех этапах российской государственности – имперском, советском и постсоветском. Они имплицитны, так как свойственные им функции в структуре коммуникационных связей проявляются независимо от осознания их содержания. Не вызывает сомнения и их латентный характер.

Для носителей культуры процессы эти «скрыты» в «обыденности» и «повседневности» связи между формами использования природных ресурсов (как системы) и  культуры жизнеобеспечения, проявляющейся во многообразии и функциональности архитектурных форм, орудий производства и традиционной утвари, семейной и  религиозной обрядности.

Для носителей «культуры равнин» жизнь в горах, априори, непонятна в силу четко выраженной ее самобытности, определяемой экологической детерминантой. Для представителей органов власти – в перманентной недооценке значимости «традиционной культуры» как социального регулятора, воздействие на который вне зависимости от форм государственного устройства и политического режима, объективно, формирует очаги межэтнического противодействия. А в политической сфере – различные формы «сепаратизма», как производного от проводимой на региональном уровне национальной и экологической политики в их логической взаимосвязи. При этом существует крайне ограниченное число работ, посвященных анализу средне- и  долгосрочных социальных и экологических последствий (во взаимосвязи) реализуемого в горных условиях Кавказа политического курса.

Не вызывает сомнения необходимость «вторичного анализа» историографических источников, содержащих информацию как содержательной части социальных изменений в горных районах, роли и места традиционной культуры в системе внутри- и  межэтнических коммуникаций, так и сложившихся в отечественной и зарубежной историографии концепций и рабочих гипотез о специфике (региональной, локальной) взаимосвязи и взаимообусловленности политических, социально-экономических, социокультурных процессов (включая этнические и конфессиональные) и  экологических процессов. Генезис и деградация антропогенных ландшафтов, внешние и  внутренние факторы воздействием на эти процессы, по своей актуальности являются одними из наиболее перспективных объектов исследования ближайших десятилетий.

Акцентируем внимание на том, что «очеловеченное» представление о горах как этно-экологическом феномене и объекте системного (комплексного), культурно-исторического, цивилизационного исследования для российского кавказоведения традиционно.

Выявление характерных для различных природно-географических зон комплексов хозяйства, материальной и бытовой культуры, установление детерминантной корреляции между хозяйственно-культурными ареалами и «предпосылками для взаимных хозяйственных, торговых, культурных, а затем и политических контактов» – эти и  другие положения, сформулированные М.-З.О. Османовым [3; 4], позволяют исследователям пересмотреть оценки уровня формационно-стадиального развития Дагестана в исторической перспективе.

Важное методологическое значение в изучении социальной истории Дагестана имеет труд М.А. Агларова о сельской общине [5], которая, по определению А.В. Гадло, «в течение многих столетий являлась фокусом всей экономической, социальной и политической жизни Дагестана» [5, с. 4],

Особое место дагестанской школы историографов в разработке методологических подходов исследования генезиса социальных институтов автохтонных этносов, этнических и экологических процессов в контексте проводимой социальной политики можно проследить при сопоставлении с разработками по другим горным экорегионам России [6–10]. Интерес представляет то, что этнографический материал по сельским анклавам Саяно-Алтайского экорегиона стал основой разработки методик, направленных на выявление механизма (комплекса причинно-следственных связей) трансформации традиционных социальных институтов и систем жизнеобеспечения, охватывающих имперский, советский и постсоветский периоды [11; 12]. Целесообразность апробации предлагаемых специалистами в области «монтологии» как новой научной дисциплины [2, с. 28] подходов определяется отчетливо выраженной научно-прикладной значимостью этой проблематики. Проявляется это при решении проблемы включения структурных подразделений РАН в формируемую систему информационного обеспечения проводимого курса национальной политики. В этой связи, подходы и вклад дагестанской школы этнологов получили освещение в ходе всероссийской научно-практической конференции «Информационное сопровождение и социальные технологии реализации стратегии национальной политики в российской части Кавказа: межрегиональный и региональный уровни» (6-7.10. 2023г. режим онлайн – ООО «Знание»)1.

Само обращение формируемых в Республике Дагестан научных школ к генезису традиционных социальных институтов как объекту социальной политики, механизму их адаптации к меняющейся природной и социальной средам, находится в тренде отечественных исследований по стратегии развития горных экосистем [2; 13]. Здесь же отметим, что динамика публикаций по данной проблематике за прошедшие два столетия во многом определяет необходимость появления исследований историографического плана, отражающих уровень накопленных знаний по этнической истории и  культуре народов Дагестана. Это позволит прервать тенденцию прямого воздействия меняющихся идеологем на выявление закономерностей социогенеза и культурогенеза, а также определить место региональной историографии в исследовании специфики и преемственности национальной и экологической политики российского государства [14].

В контексте формирования общефедеральных законов и целевых программ развития горных территорий как процессов информационного обеспечения национальной политики прослеживается необходимость расширения круга нормативно-правовых и делопроизводственных источников. И здесь, помимо действующих целевых программ  – «Горы Осетии» и «Горы Дагестана», можно выделить ряд нормативных актов конца 1990- х – начала 2010-х гг., определяющих позицию органов власти в вопросах стратегического развития горных территорий2. Анализ источников отражает,
что причины негативных последствий горной политики часто кроются не в технологиях принятия управленческих решений или финансово-экономического обеспечения последних, а в игнорировании этнокультурных факторов, в недопонимании важности стратегической цели сохранения и развития этнокультурного многообразия России. В  силу этого, представляется, что региональные стратегии развития горных территорий должны быть хорошо адаптированы к местным этнокультурным традициям и  горному укладу хозяйствования, равно как и к современным социально-культурным и экономическим запросам населения. Так, в «старом Дагестане» проблемы жизнеобеспечения в условиях естественного для горных ландшафтов дисбаланса между пастбищными и пашенными угодьями были сведены, благодаря отгонному овцеводству, зональной (Горы – Равнина) специализации на террасном земледелии, горно-долинном садоводстве, на различных видах народных художественных промыслов и, прежде всего, торговле, к возможному минимуму.

С другой стороны, разрабатываемые стратегии развития горных районов Кавказа, нормативные акты по регуляции широкого спектра социальных отношений, включая внутри- и межэтнические в сфере региональной политики, экономики, культуры, должны опираться как на исторический контекст их модернизации под воздействием проводимой органами государственной власти политики, так и на анализ динамики изменения внутри- и межэтнических коммуникаций с учетом их конфессиональной составляющей. Только в этом случае традиционная культура может выступить основой устойчивого развития территорий, а не фактором дестабилизации социальных коммуникаций. Роль разработок в сфере классической этнографии (кавказоведении) и прикладной антропологии в достижении этой цели не вызывает сомнений в среде экспертного сообщества России.

Традиции управления: результаты и дискуссии:

Имперский опыт

В Дагестане, как и в других горных регионах имперской России, основным объектом национальной политики выступали не население административно-территориальных образований (губернии, округа, уезды, волости и т.д.), не этносы или представляющие их элиты, а традиционные социальные институты (включая конфессиональные). Основными из этих институтов выступали территориальная (сельская), в некоторых районах и родовые общины. Территория природопользования сельской общины (джамаата) не только в соответствии с нормами обычного права, но и в строго юридическом контексте рассматривалась как общественная земельная собственность [15–19]. При этом, каждый член общины являлся не только «землепользователем», но и «совладельцем» поселковой территории. Одновременно – «собственником» пахотной земли и сенокосов, находящихся в хозяйственном обороте семьи. Части общинных пастбищ иногда сдавались в аренду (функция распределения) малоземельным общинам, при распределении доходов между членами джамаата. Проблема перенаселенности Нагорного Дагестана решалась путем интенсификации и повышения ­продуктивности земледелия, развития экстенсивных форм скотоводства, специализации отраслей хозяйства, развития ремесел, торговли, отходничества, локальными переселениями, т.е.  в соответствии с марксистской методологией – «практически всеми мыслимыми формами экономики доиндустриальной эпохи» [5, с. 150].

В историческом контексте в категории земельной собственности входили: а) частное землевладение – ханские, бекские земли; б) вакуфные (мечетские), а в эпоху Шамиля – земли Имамата (байт-ул-мал); в) государственный («казенные», «царской казны»). Уже к последней трети XIX в. земли «байт-ул-мал» и «ханские» как правовые категории перестали существовать. Здесь интерес представляет тот факт, что определение кадастровой стоимости земель, находящихся в земельном обороте жителей Дагестана, как в других горных районах трансграничной зоны юга России в имперский период органами государственной власти не проводилось.

Система поземельных отношений в горных районах Дагестана, при которой соотношение прав «земельных собственников» и «земельного пользователя» имело четко выраженную иерархическую соподчиненность и сферу столкновений этнических, межэтнических, частных и государственных интересов, была крайне динамичной. Уровень развития региональной историографии позволяет только очертить социальные тренды, характерные в имперский период для региона в целом.

Следует отметить, что категория «социальный тренд», отражающая направленность, содержание и динамику региональных процессов в сфере политики, экономики и культуры, далеко не тождественна понятиям этнические процессы и этносоциальная обстановка имеющим более жесткую топологическую привязку. Горные экосистемы обуславливают исключительно широкую вариативность форм социальной организации, систем и культур жизнеобеспечения, ориентированной на «выживание». Традиционная культура горца, смысловым содержанием которой выступает «искусство выживания и достойная жизнь», а не «получение прибыли», придает социальным институтам исключительную устойчивость. Не случайно, в отличие от равнины, где имелись обширные пастбища и пашни, в прилегающих к высокогорью районах Дагестана земельные отношения не претерпели сколько-нибудь существенных (качественных) изменений. Здесь, благодаря рациональному использованию каждого пригодного для устройства горной террасы, сенокоса или сада клочка земли, а также расчетливому посезонному распределению пастбищ, традиционные ресурсы совершенствования горного хозяйства были исчерпаны или находились в таких сферах как народные промыслы, отходничество. Об этих и других особенностях землевладения и  землепользования администрация Дагестанской области знала «с первых рук» и  поэтому была убеждена в отсутствии необходимости и даже вредности реформ в  этой сфере.

Военно-народное управление

В историографии уже отмечалось, что «попытки управлять Дагестаном через феодальную прослойку, как это делали европейские государства в своих колониях (косвенное управление), не удались из-за особенностей общественно политического строя народов Дагестана. Традиционно власть принадлежала народу (через демократически избираемые органы самоуправления), чем и воспользовались реформаторы на Кавказе, что оказалось сильнее военного владычества» [20, с. 312].

При образовании Дагестанской области Российской Империи (1862 г.) было сохранено деление на наибства и сельские общины, возрождено выборное сельское управление, созданы выборные сельские, окружные и Дагестанский народный суды, делопроизводство в которых велось на арабском языке, а иски (за исключением дел по умышленным убийствам и антиправительственным бунтам) рассматривались по шариату и адату [20, с. 315].

А.М. Дондуков-Корсаков (1820–1893), в компетенциях которого как выпускника юридического факультета Санкт-Петербургского университета, Главноначальствующего гражданской частью на Кавказе и командующего войсками Кавказского военного округа (1882–1890) нет никаких сомнений, об управлении Дагестаном отозвался так: «По счастью, в Дагестанской области и до сей поры не введены новые судебные учреждения, с их усовершенствованными европейскими формами судопроизводства, и сложный механизм общегражданского административного управления. Там продолжает действовать система военно-народного управления…, при возможности сильно и быстро проявлять власть и, главным образом, благодаря народным судам, решающие дела по установившимся издавна и частью измененных применительно к  новым понятиям обычаям, Дагестан представляет разительный пример спокойствия и порядка и полной беспрекословной покорности требованиям и распоряжениям начальства; население вполне довольно действующей системою; преступления совершаются преимущественно только из кровной мести, еще далеко не утратившей значения для дагестанца; грабежей и разбоев так мало, что в этом отношении Дагестану может позавидовать даже Тифлисская губерния: напр.: в 1886 г. в Дагестане на 600.000 жителей не было совершено ни одного разбоя и грабежа, тогда как в  Тифлисской губернии, где действуют новые суда и общегражданские учреждения, на 800.000  жителей было совершено 211 грабежей и разбоев» [21, с. 25–26].

Следует отметить, что «вновь созданный административно-политический и правовой строй в Дагестане был по форме наиболее обогащенным и, по сути, наиболее гармоничным во всей империи. Более того, в таком формате «военно-народное управление» не имеет исторических аналогий и заслуживает подробнейшего изучения» [20,  с. 317]. В частности, особый интерес представляет имперский опыт решения обычно острых для Дагестана поземельных споров, конфликтов и тяжб, сведения о которых скрупулезно собирались и фиксировались имперскими комиссиями по поземельно-сословным отношениям, работавшим в Дагестанской области с 1869 по  1917  годы [22].

Советский период

С установлением советской власти в Дагестане были апробированы социальные технологии, ориентированные на: а) унификацию институтов государственной власти  – на уровне союзных республик и национальных автономий; б) создание социально однородного (бесклассового) общества и ликвидацию на этой почве проявлений социальной, этнической, этносоциальной, конфессиональной стратификации; в) «выравнивание» уровня социально-экономического и культурного развития «центра» и «национальных окраин» путем активного внедрения «научно-обоснованных» и «эффективных» форм сельскохозяйственного и промышленного производства.

К проблеме «классовой стратификации»

Дагестанского общества в 1920-е гг.

Интерес представляет характер восприятия населения как объекта социальной политики с ее «классово-ориентированной» составляющей. Его специфика проявляется в том, что по данным на 1913 г., в Дагестанской области к страте «помещиков» (крупных земельных собственников) относилось меньше процента (0,7%) населения. Характерных для российских губерний «поместий», собственно, в горных долинах Дагестана не было. В силу этого образ «горца-помещика» в народном сознании не сформировался.

В 1925–1927 гг. при Совнаркоме Дагестана были созданы комиссии по выселению бывших помещиков. Первая из этих комиссий выявила 196 «бывших помещиков», из них ни одного в весьма небедных в дореволюционный период Самурском, Даргинском и Гунибском округах. Последняя из упомянутых комиссий под председательством Дж. Коркмасова с 20 июля по 2 августа 1927 г. провела 10 заседаний, в результате которых «вопрос о выселении коснулся 116 бывших помещиков», в том числе из Аварского округа – 3; из Лакского – 6; Кайтаго-Табасаранского – 8; Кюринского – 10; Буйнакского – 14. Таким образом, во всем Нагорном Дагестане комиссия выявила 41-го бывшего помещика, тогда как только в Хасавюртовском округе – 45. Всего было решено выселить 65 бывших помещиков. «Конфискации подверглись земли и инвентарь 51 хозяйства. У выселенных изъяли 34 тыс. мериносовых и грубошерстных овец, более 700 голов крупного рогатого скота (КРС), свыше 50 лошадей, около миллиона рублей» [23, с. 220–221].

Приведенные статистические данные по «национализированной» движимой собственности, при отсутствии на территории Дагестана страты «крепостных» крестьян, свидетельствуют о широко распространенной практике найма, в марксистской историографии, трактуемой как «формы экономической эксплуатации», т.е., с одной стороны – о сформировавшейся страте «наемных сельскохозяйственных работников», с другой, о широкой вариативности экономических отношений в регионе, которые, однозначно, нельзя относить к «патриархально-феодальным».

Сведения эти проливают свет и на социальную стратификацию дагестанского общества накануне установления советской власти, а также на то, почему судебные и  мировые (маслахIат) решения по поземельным искам сельских общин принимались окружными и областным судами, областной и кавказской администрациями с  расчетом на завоевание доверия сельских общин к царской власти как к инстанции справедливости, т.е. на обеспечения спокойствия в крае [24, с. 194]. Что касается «захватов княжеских и бекских земель» в годы Гражданские войны (1917–1921), трактуемых как свидетельство «роста классового сознания дагестанского крестьянства», отметим, что сельские общины возвращали свои же земли, изъятые у них по произволу (т.е. вопреки адату и шариату) и дарованные военными властями новым владельцам за их службу в период Кавказской войны, т.е. до образования Дагестанской области.

Как справедливо отмечал Г.Г. Османов, «основным типом хозяйства и основным собственником средств производства в горном Дагестане накануне революции… было мелкое крестьянское хозяйство, имеющее от 25 до 100 овец, до двух голов
рабочего скота и до 0,5 десятин земли». По его подсчетам, мелкие крестьянские хозяйства составляли 59,9% всех хозяйств, «в их руках находилось 69,5% крупного рогатого
скота, 65,1% всех овец и коз, на долю мелкокрестьянского уклада в горах приходилась подавляющая часть всего населения и свыше 2/3 всего сельскохозяйственного производства» [25, с. 141]. Эти принципиальные для понимания природы социальной структуры досоветского Дагестана факты позволили автору обосновать вывод о преобладании в Дагестане «среднего класса».

Объективный анализ сословно-поземельных отношений в «старом Дагестане», особенно в высокогорной его части, обнаруживает основания и признаки социальной справедливости, которые не совсем вписываются в по сей день декларируемые в дагестанской историографии Дагестана социальные стратификации «крестьяне-помещики» и прочие категории классовой борьбы.

Примечательно, в этой связи, заявление Наркомзема ДАССР М. Ахундова о претворении в жизнь большевистского лозунга «Земля – крестьянам!» в горах Дагестана: «Через 10 лет после Октябрьской революции дагестанские горцы имеют те же голодные земельные наделы, которые они имели и до революции. Происходит это не потому, что в Дагестане не были изгнаны помещики и не была проведена национализация земель... в Дагестане исторически сложившиеся земельные условия таковы, что одна только национализация не могла дать земли крестьянству» [26, с. 68].

Коллективизация

Исследования дагестанских историков и этнографов формируют основу для более глубокого осознания восприятия «коллективизации» как социальной технологии, направленной на «слом» системы социальных коммуникаций, обеспечивающих не только сохранение традиционных социальных институтов и культуры как основы этнической самоидентификации, но и чисто физическое выживание в природных условиях, близких к экстремальным. Последствия этого курса были вполне прогнозируемы – антиколхозное движение, социальные процессы, которые по своей направленности, охватам, проявлениям насилия не имели отличий от событий, охвативших всю страну. Так, весной-летом 1930 г. начались вооруженные восстания в Дидоевском участке Цумадинского района, Курахском, Касумкентском, Табасаранском районах [27, с. 6–7, 42–44, 49, 149–153, 159].

Миграционная политика. Ход, последствия

Одной из наиболее ярких элементов национальной политики на территории Дагестана в советский период выступает стремление органов власти переформатировать систему расселения и структуру населения, что объективно приводило не столько к  трансформации, сколько качественному слому сохраняющейся веками системы социальных коммуникаций, базирующихся на традиции передачи от поколения к  поколению опыта в сфере традиционной экономики. То, что миграционная политика имела четко выраженные признаки волюнтаризма, не вызывает никаких сомнений [28].

Уже к концу 1920-х гг. переселение с гор на равнину было объявлено путём к  «изобилию и культуре» и стало и приобретать признаки долгосрочной политики.

В октябре 1927 г пленум Дагестанского обкома партии рассмотрел и обсудил доклад Наркома земледелия ДАССР М. Ахундова «О земельной реформе ДАССР», согласно которому планировалось переселить на равнину 49500 хозяйств (около 200000 человек), из них 6000 хозяйств (30000 человек) намечалось переселить в течение 7 лет, а  остальные могли переселить по мере акклиматизации в новых климатических условиях [26, с. 42–43]. И это притом, что на 1926 г. все сельское население ДАССР составляло 703, 1 тыс. чел, в том числе в горных округах – 466 579 чел. [29, с. 247–250]. Данный проект осуществлялся в периоды истории СССР, отмеченные демографическими последствиями двух мировых и Гражданской войн, репрессий в 1928–1938 гг., болезней, голода. Для карачаевцев, балкарцев, чеченцев, ингушей, как и для калмыков, крымских татар, поволжских немцев и  других народов, истекшее столетие омрачено депортациями 1943–44 гг. В общей сложности в упраздненную ЧИАССР было переселено в принудительном порядке «16 100 хозяйств (62 тыс. человек) или 1/5 часть населения горной зоны Дагестана» [30, с. 84–85]. Помимо этого, с конца 1950-х до 1980-х гг. с гор в равнинные районы Дагестана было переселено более четверти миллиона человек, создано 75 новых населенных пунктов и множество переселенческих кварталов в старых равнинных селах [29, с. 259].

«Вымывание традиционных форм хозяйствования»

М.-З.О. Османов, рассматривая причины «вымывания традиционных форм» хозяйствования в Дагестане в постсоветский период, отмечал, что колхозно-совхозный строй «отлучил крестьянина от земельной собственности» [4, с. 210].

Социальную ориентированность колхозов, особенно с 1960-х годов, гордость односельчан за успехи своего колхоза («бизин колхоз коп яхши») отрицать невозможно. Колхозник, чабан, доярка, сельский учитель, фельдшер могли рассчитывать на помощь колхоза в выделении автомашины для перевозки из города грузов, на выделение скотины на убой для проведения похорон. За счет колхоза выделяли школам автомашины, ремонтировались учреждения культуры, создавались детские садики и т.д. Дагестанцы, внешне смирившиеся с потерей мульков («отцовских» земель), все же продолжали сохранять сознание вековечности территории своего джамаата. Кроме того, к середине 1960-х – началу 1970-х годов прослеживаются признаки отождествления в общественном сознании сельской общины с  «общиной» колхозной.

«В советский период…, весьма успешно развивалось самоуправление в сельском хозяйстве в виде колхозов, решавших многие вопросы социального характера, в  том числе связанные с землей. Колхозы представляли собой своеобразный аналог традиционной общины, и их роспуск усложнил вопросы землепользования» [31, с. 156],

Постсоветские тренды социальной трансформации

В результате распада СССР, «возврата» к рыночной экономике, созданные десятилетиями системы социальной стратификации и межрегиональных экономических связей были разрушены. Стратегия развития сельскохозяйственных потребительских кооперативов на базе кооперации крестьянско-фермерских и личных подсобных хозяйств, оказалась, как подтверждается полевыми материалами, невостребованной. Перемены конца 1990-х гг. были ориентированы на навязывание сельским анклавам тех моделей землевладения и землепользования, которые входили в противоречие как с устоявшимися в советское время, так и с традиционными (досоветскими) социальными регуляторами и правовыми нормами.

Экономические и социально-психологические последствия постсоветских трансформаций ощутили на себе не только бенефициары демонтажа советской системы и  колхозно-совхозного строя, но и те, кто остался в убытках. Анализ данной проблемы, с  детализацией её земельно-правовых, этносоциологических аспектов, с объяснениями почему социально-психологические напряженности на почве поземельных отношений внутри сельских общин носят латентный характер, а между общинами выливаются в открытые конфликты, а также описание «потерь и приобретений», связанных с  развалом СССР (лишение южно-дагестанских овцеводов права пользования зимними пастбищами в Азербайджане, распродажа кошар, сенокосов, хозяйственных помещений и иного имущества, ранее арендуемого грузинскими овцеводами на зимних пастбищах на севере Дагестана и др.), авторы этих строк имеют в виду представить в виде отдельной публикации. Здесь же ограничимся принципиально важной, на наш взгляд, констатацией: «технократические» решения глобальных задач экономики не должны реализовываться в ущерб традициям жизнеобеспечения, этнокультурной самобытности горных анклавов. Показательны в этом отношении последствия массового переселения горцев на равнину и однобокого развития экономики Прикаспийской равнины: более двухсот горных селений остались заброшенными, еще столько же на грани вымирания. Инфраструктурное, социально-демографическое состояние Махачкалинско-Каспийской агломерации, куда стекаются миграционные потоки с  гор, остается проблематичным: «Перспектива сосредоточение на 5% территории региона более половины населения вызывает тревогу за сохранение демографического благополучия и возможности дальнейшего роста качества жизни в агломерации, где происшедший в последние 15 лет бесконтрольный рост и хаотическая застройка всех свободных территорий в главном городе Махачкале перекрывает возможности этого муниципального образования самостоятельно решить проблемы своего развития» [32, с. 11].

Заключение

Горные территории России, при всем том, что они отличаются этнокультурными и  социально-экономическими характеристиками, имеют много общего в плане недочетов в управленческих практиках, законодательном регулировании (на региональном и федеральном уровнях) вопросов местного самоуправления, экологии, горного туризма, горной экономики. Однако, это не снимает проблему формирования приемлемых для конкретных микрорегионов программ, в том число относительно ­неразрешимой на первый взгляд проблемы возрождения заброшенных горных сел, сельскохозяйственных угодий и народных художественных промыслов.

Региональные стратегии развития горных территорий должны быть хорошо адаптированы к местным этнокультурным традициям и горному укладу хозяйствования, а  также к современным социально-культурным и экономическим запросам населения. Особенно отчетливо эти тенденции стали проявляться в труднодоступных горных районах, где, c одной стороны, вертикальная зональность природно-территориальных комплексов (ландшафтов) оказала детерминирующее воздействие на системы природопользования, при которых регулирование поземельных отношений (вне зависимости от смен государственного устройства, политических режимов, института земельной собственности) базируется на традиционную хозяйственную специализацию и апробированные веками системы жизнеобеспечения. С другой стороны, такое регулирование базируется на традиционные социальные институты, системы внутри- и межэтнических коммуникаций, определяемых этнической историей на всех этапах российской государственности, этнической и этносоциальной стратификацией, религиозным мировосприятием (а не только потребительским), меняющейся социальной и экологической среды. Культура в контексте накопленного поколениями опыта выживания в горных условиях является не абстрактной категорией, а критерием оценки, проводимой органами власти на всех этапах существования российской государственности.

В этой связи курс на устойчивое развитие горных местностей имеет свою специфику, которая видится в исключительной важности сохранения не только базовых условий воспроизводства демографического, финансово-экономического, природно-ресурсного, экологического потенциалов территорий как таковых, но и традиционного хозяйственно-культурного уклада в широком смысле, включающем апробированные веками правовые регуляторы землевладения и землепользования, нормы общественного быта, этики поведения, т.е. все то, что почти в нетронутом виде было сохранено в имперский период истории и в весьма трансформированной форме существовало в советское время на территории Российского Кавказа. При этом эффект деятельности государственных структур, институтов гражданского общества, национально-культурных образований по преодолению негативных социально-экономических и политических последствий трансформации этнокультурной составляющей дагестанской идентичности, в том числе ее «горского» компонента, существенно зависит от приоритетов, правовых основ и механизмов реализации культурной политики, от использования народных традиций и общероссийских практик сохранения экологического, демографического, культурного и, как следствие, экономического и рекреационного потенциала гор.

Magomedkhan M. Magomedkhanov

Author for correspondence.
Email: mkhan@yandex.ru
ORCID iD: 0000-0002-6932-1676
https://famous-scientists.ru/14912

Russian Federation

 Bio Statement: Doctor of History, professor, Head of the Department of Ethnography

Researcher focus: ethno-cultural and ethno-linguistic processes in Daghestan and the North Caucasus, Daghestani identity, ethnic self-awareness, ethnic stereotypes, religious foundations of the ethnoculture of Daghestan.

Alexander N. Sadovoy

Email: sadovoy.a.n@gmail.com
SPIN-code: 1211-5525
Scopus Author ID: 57226280631

Russian Federation, Sochi, Russia

D.Sc. (in History), Prof.,

Head of Dept. of Laboratory of Ethnosocial problems

Mazhid M. Magdilov

Email: madgmag@gmail.ru

PhD in Law

Views

Abstract - 404

PDF (Russian) - 161